Журнал «Твоё здоровье»

Издательство Знание 2/95

Аль-Вика БЫКОВА

Сквозь немытый с доперестроечных времен лестничный витраж рассматриваю внизу лавку «прокурорского надзора». Сегодня дождь, и она, слава Богу, пуста. Можно спокойно пройти по тротуару, причем в любую сторону (вот оно — счастье свободного выбора!) на проезжую часть улицы. На достаточном расстоянии от лавки-судилища-рядилища я могу радоваться золотистым с синеватым подсветом пузырикам, танцующим танго на малахитовых лужах (отражает всяческую зелень). Люблю дожди, а пузырчатые, сверкающие — особо, потому на ходу мурлыкаю:

Люблю дожди,

Их капельную грусть,

Напев и ритм

Я знаю наизусть.

Практически не ношу с собой зонта. Таковой в моем доме имеется. Подарен мне группой аспирантов Львовского государственного университета, но зонт, очевидно, в целости и сохранности достанется моим правнукам.

В вёдро, когда на лавке идет бойкий суд-пересуд, я стараюсь выйти из подъезда незамеченной. Справа и слева от подъезда растут кусты. Они-то и позволяют мне потихонечку прошмыгнуть мимо опасного полигона: осуждение и обсуждение ближнего генерирует волну низкой частоты, и потом долго болят колени.

Но сегодня Дождь, и я не торопясь добираюсь в свою лабораторию, усаживаюсь на самодельную лавку-молчальницу и сквозь биноклем сложенную ладонь принимаюсь разглядывать наш с Катюшей Булычевой вчерашний водянистый пейзаж. Может, это мы с Катей и «накаркали» сегодняшний дождичек. За стеклами огромных итальянских окон дождь перестает, и я кисточкой переношу его продолжение на наш вчерашний ватман, продолжая досочинять-напевать свою дождливую песенку:

Поют дожди, я не одна, Мне из окон трава видна, Трава без пыльных мелочей В цветенье капельных лучей...

Пожалуй, наша с Катей вчерашняя радуга над изображенной нами рекой должна быть поближе к зрителю. А что, если один ее конец поставить на песок?

А мне в окно река видна, Песок без пыльных мелочей В сиянье радуги свечей...

А на том берегу, на пригорке за лесом, видна маковка церкви...

И церковь мне в окно видна, И крест без пыльных мелочей В свеченье ниточек-лучей...

—        А где же окно, Альвика? — это

Наташа    Булычева    спрашивает    про

пейзаж.    Она    вместе    с    Екатериной

пришла на урок суггестивной живопи

си. Я плохо слышу,  и появление де

вочек для меня неожиданно.

—        Думаешь,    через    окно   станет

красивее?   —   Маленькая,   четырехлет

няя  Наташка  пожимает своими быст

рыми плечиками, но по ее напряжен

но    замолкнувшим    глазам    понимаю:

«Хочу посмотреть!»

Голубовато-белой гуашью сажаю наш пейзаж в рамку окна размером во весь лист. На подоконник ставлю зажженную свечу. Пейзаж сразу из сумрачно дождливого дневного перешел в вечерний «последождливый», как его тут же с удовольствием окрестила Наташа.

Теперь мы втроем сидим на лавке и молча разглядываем ватман. Наташке не терпится «вставиться». Она подцепила своей кисточкой красную-красную (любит открытые яркие цвета) гуашь и бежит к картине (смотровое расстояние у нас метров пять). Изменение тональности пейзажа на долю секунды   опередило   Наташку,   вонзившую солнце в небо там, вдали за рекой.

Солнце и Свеча, молча вглядываясь друг в друга, напоили отрадой молчания погружающуюся в сумерки мастерскую. Свет мы не зажигаем, привычно молча наслаждаемся быстроменяющимися оттенками картины: свет и звук, а тем более звучащее слово искажают цветоформальные фильтры среды обитания.

В Наташкином возрасте биоэнергетическим хитростям Молчания меня обучало местечко Отрадное Кунцевского района. Ритмичная работа фильтров Дела, Слова, Помышления регулировалась снегами, тропинками, дождями. Доля Слова (неписьменного, конечно, — до школы я не умела грамоте, и никто мне не читал вслух) была незначительной. На рассвете часто без завтрака (могли ведь и не отпустить) я исчезала в лес, возвращалась по вечерней заре. Пропустить экспозицию Заката до сих пор считаю скучным неразумием.

В дни холодные или очень сырые накопленные на воле мыслеформы неторопливо превращались в движение фигур на шахматном поле. Я редко выигрывала у своих друзей-мальчишек Савелия Пассека и Вальки Родько. Они были старше меня и уже ходили в далекую городскую школу. Там они заразились шахматами. Первую нашу партию мы разыграли смешными фигурами, слепленными из черного и белого хлеба, на задней стенке фанерного ящика, черные клетки заштриховав фиолетовыми химическими чернилами.

С наступлением темноты шахматное Молчание заканчивалось поневоле, и я брала реванш бесконечными продолжениями сочиняемых мною на ходу о наших втроем приключениях.

Мои первые импровизации развили во мне особую чувствительность к показаниям компаса слушающего Молчания. По едва уловимому спаду напряг жения внимания я знала: все, на сегодня хватит, до следующего раза.

Ошибиться было нельзя. Иначе Савелий не усядется за старый, обшарпанный, но прекрасно звучащий рояль, а мы с Валькой не сможем под вольные пассажи нашего друга обдумывать в соавторстве с сумерками завтрашний поход втроем в подвалы разрушенной церквушки села Троекурова.

 Упорное молчание нашей троицы огородило меня от любопытствующей, расспрашивающей, жалеющей толпы в мою первую судьбоносную грозу тридцать четвертого. Турбины молчания накапливали неприкосновенный энергетический запас и тогда, когда меня, дочь почти врага народа (исключен из партии, выслан в Сыктывкар), публично, перед избравшим меня классом освобождали от председательства пионеротрядом, и тогда, когда фабричный комитет «Иголки» разъяснил мне, что дети за родителей не отвечают, но все же...

Пятьдесят лет спустя на другом берегу океана времени, в Одессе, накопленная в детстве хирургическая энергетика Молчания помогла мне одержать одну из побед над собой; озвученная постсила этой победы помогала мне неоднократно вытаскивать моих пациентов из всяческих «ям».

Мое Молчание

Спаси мое звучание,

Судьбы моей,

Грозы моей не расплескай,

Пиалу с чаем я Тебе, Молчание,

Уже поставила на самый край.

Не верь, Молчание,

Любви нечаянной

И в день венчания зажги мосты.

И пусть горят они

А мы в молчании,

Мы выпьем вновь с Тобой

Опять на «Ты».

Ты не судись со мной,

Ты не рядись со мной,

Упрямых слез моих, прошу, не привечай,

В горах Молчания, Надежд и чаяний

Ты просто, друг, меня не замечай.

Мое Молчание,

Тропинки окончание,

Я буду петь тебе над морем до зари.

Я погружу в Тебя шаги отчаянья,

Но никому про то не говори.

Молчание разглядывания, глубокое погружение в молчание диалога кисточками, сосредоточенное молчание переделывания и переиначивания, изобретательное молчание нового из старого позволяют занимающимся в нашей лаборатории осознать, что устное и письменное говорение, не обеспеченное золотым запасом Молчания, есть не что иное, как словоблудие. И они начинают сопротивляться гипнозу газет и телевидения. А это уже немало.

Важнейшей целью разных форм молчаливых медитаций является проникновение в структуру воспринимаемых объектов, обнаружение частей целого и связей между ними. Незаменимым проводником в этих тонких пространствах является диалог пуговиц: «Чья же ты все-таки родственница, пуговица?»

Сестрица-кисточка и братец-карандаш — взаимосуггестивные близнецы. А вот пуговица?

*   *   *

Лайковые перчатки невесты с малюсенькими белыми пуговичками и серьезные, цвета вороненой стали, черные пуговицы на костюме жениха. ЧЕРНОЕ и БЕЛОЕ преклонили свои цветоформы перед ликами русских икон у алтаря.

Перед белым-белым квадратом пенопласта четырехлетняя Ксюша Шапиро. Черная с золотой окантовкой нарядная франтиха-пуговица выбрана из радужной россыпи пуговиц-претенденток и зажата в руке. Сколько возможностей превратит в невозможности такой простой и естественный ход пуговицей. Серые с длинными ресницами глаза Ксюши пьют жадными глотками ледяную воду Белой Энтропии.

Молчание. Я молчу напряженно — я очень-очень понимаю. Папа-физик молчит сосредоточенно — он догадывается. Нежная мама молчит и сопереживает.

Где-то лопнуло стекло, и я не заметила той доли секунды, когда белый квадрат открыл свой блестящий черный глаз. Так раскрывается почка, и невесть где находившаяся плоть листа уже есть.

Ход мой. Черный глаз ждет, надеется, я сфальшивлю. Забывая, что моему партнеру всего четыре года, я увлекаюсь и иду ва-банк: белая, такая храбрая и отчаянная пуговица, совсем в другом, недосягаемом для черного глаза углу белой пустыни, взметнулась знаменем над невидимой башней из слоновой кости.

Но знамя трепетало всего одну гордую  —  я  вас-знать-не-хочу  —  секунду: Ксюша приделала черную головку-пуговицу моей белой надежде. Не смирившись перед злодейкой-судьбой, я превратила куколку-матрешку в бабочку, отыскав продолговатые, с красными крапинками желтые пуговицы-крылья в пуговичных сокровищах Ксении Шапиро.

«Мой ребенок, Ксюша, очень активен, резв в поведении, общителен. Часто девочке недостает внимательности и сосредоточенности на одном объекте — одномоментное включение во множество пространств. Семиотика ее пространства — «тугая фактура». Лучше запоминает и воспринимает стихи, чем прозаический текст» — Андрей Шапиро.

«Малый невроз, затрудняющий объединение частей в целое», — записала я в карточке Ксении и перевела ее из группы взаимосуггестивной живописи в пуговичную группу.

Аккуратненькая, чистенькая, скоро уже трехлетняя Катька-жадина краски свои никому не давала. Весь лист ватмана пыталась захватить сама, выжимая соавтора в закуточек, куда не могли дотянуться ее ручонки.

Пуговицы ее озадачили: за один ход пуговицы можно оккупировать совсем малюсенький кусочек картонки. В какой хитрый угол ты ее не помещай, всех возможностей у партнера пуговица отнять никак не сможет. И что хуже всего — партнер может просто переходить твоей (ужас!) собственной (ужас!) пуговицей и поставить ее в дурацкое положение вдали от центральных перспектив картонки. Но ведь все становится тем не менее красивее, это должны признать завидущие и загребущие Катины глаза. В глазах ее вспыхивает: «Сила не в «много», сила в «как».

«Малый невроз жадности, преобладание части над целым» — записала я в Катиной карточке и перевела в пуговичную группу.